Вельяминовы. За горизонт. Книга 3 - Нелли Шульман

– Хотя мы никакого отношения к взрыву не имели, – хмыкнул инженер, – не знаю, кто там постарался… – выяснилось, что молодой человек берлинец:

– Я недавно демобилизовался из армии… – объяснил бывший сержант, – я автомеханик, но служил в строительном подразделении. Мы возводили Берлинскую Стену, это очень ответственная задача… – пассажир слушал, как он объясняет попутчикам устройство Стены:

– Отличный парень. Отучится, станет инженером. Его тоже Генрихом зовут, как того эсэсовца. Случается же такое… Но он комсомолец, учит русский язык… – русский у парня оказался почти без акцента:

– Я сирота, – объяснил он, – меня вырастила тетушка. Нас подкармливали советские солдаты, иначе мы бы не выжили… – захлопнув блокнот, он взглянул в окно:

– Это уже Москва… – за окном пронеслась платформа окружной дороги, инженер улыбнулся:

– Через четверть часа прибываем в столицу Советского Союза… – из репродуктора в коридоре послышалась музыка, Генрих подпел. У него был приятный тенор:

– Друга я никогда не забуду, если с ним повстречался в Москве… – юноша тряхнул головой:

– Мы учили песню на занятиях русским языком… – поднявшись, он велел приятелям: «Давайте собираться».

Генрих Рабе, бывший сержант строительного подразделения армии ГДР, член восточногерманского комсомола и новоиспеченный курсант высшей школы Штази, Министерства Государственной Безопасности, тоже думал о неизвестном ему пока британце, Джеймсе Мэдисоне.

Делегация ударников труда и отличников в изучении русского языка, разумеется, не собиралась посещать московские заводы:

– Нам покажут Сибирь и целину, – Генрих стоял в очереди пассажиров, собравшейся в коридоре, – но это все для вида…

Десяток парней и девушек из ГДР и Польши ехал проводить год учебы в Высшей Разведывательной Школе при Комитете Государственной Безопасности. Все они имели опыт работы в своих странах. Генрих отлично знал, чем занимаются его соседи по купе:

– Они отслужили в армии, сдали экзамены для поступления в школу Штази или в польский институт безопасности, они следили за товарищами по службе или по учебе… – девушки в ГДР и Польше в армию не призывались, но Генрих предполагал, что женщины в делегации тоже доносили:

– На сокурсников в университете или институте. И вообще, они наверняка нас проверят, известным образом… – Генриху претило даже думать о таком. Канал его связи с Лондоном был почти односторонним, он не мог посоветоваться с матерью:

– Но что советоваться, – юноша делал вид, что читает правила железнодорожного сообщения на стене, – что советоваться, когда ко мне в часть приезжал сам Маркус Вольф…

Фамилию будущего начальника Генрих выяснил позднее, однако он узнал хорошо одетого партийного бонзу, допрашивавшего его после так называемого перехода из Западного Берлина.

Вольф появился в его части, расквартированной в Лихтенберге, весной. Бонза водил советскую черную «Волгу». Подмигнув вызванному к командиру части Генриху, он сказал:

– Мы с сержантом Рабе старые знакомцы. Думаю, подошло время его очередной увольнительной…

Обычно увольнительные Генрих тратил на визиты в скромный домик сестры Каритас. Он был очень осторожен и всегда, следуя наставлениям матери, проверялся. Верующие, католики и протестанты, собирались на участке для тайных месс и чтения Библии. В Восточной Германии, как и в гитлеровские времена, существовала официальная церковь:

– Но это как в Советском Союзе, – поморщился Генрих, – пасторы бегают в Штази с доносами. Католики в таком не замечены, они сохраняют тайну исповеди, но осторожность никогда не мешает… – по словам польских коллег, как неохотно думал о них Генрих, церковь в Польше привечала агентов ЦРУ и вообще была рассадником западного влияния:

– Но мы с этим боремся… – наставительно сказал лектор на занятиях в Варшаве, – мы стараемся найти надежных людей среди посетителей храмов… – Генрих понимал, что польские прелаты могут оказаться в тюрьме:

– Штази может арестовать сестру Каритас, – он передернулся, – и священников, отправляющих у нее мессы… – не злоупотребляя надежным укрытием, они устраивали богослужение всего раз в месяц. В оставшиеся воскресенья они читали Библию. Прихожане приносили выпечку, сестра ставила на стол чайник кофе, вернее, цикорного настоя:

– Как в военные времена… – Генрих услышал ее тихий, но твердый голос, – правильно она говорит, сейчас мы тоже сражаемся с Антихристом…

То же самое говорил и тезка Генриха, пастор Грубер. Во время войны, вместе с крестившим юношу пастором Бонхоффером, священник возглавлял запрещенную нацистами Исповедальную Церковь. Грубер, знавший отца Генриха, много рассказывал юноше о антигитлеровском подполье:

– Он обещает, что придет время, и папе с дедушкой поставят памятник, как сделали в Бендлерблоке, – вздохнул юноша, – когда Германия объединится, когда мы скинем морок, в котором блуждаем, сначала при Гитлере, а теперь при коммунистах… – Генрих однажды признался Груберу, что хочет стать священником:

– Не сейчас, – торопливо добавил юноша, – сейчас я еще молод… – пастор кивнул:

– Сейчас у тебя другие обязанности. Когда я сидел в Дахау… – он помолчал, – я думал, что не выйду из лагеря. Тебе, наверное, тоже кажется, что впереди нет надежды. Но Гитлер и его банда мертвы, и с ними… – Грубер указал за окно сторожки, – случится то же самое. Что касается рукоположения, – он, неожиданно весело улыбнулся, – посмотрим, как дело пойдет. Из тебя получится хороший пастор, Теодор-Генрих, крестник Бонхоффера…

Грубер жил в Западном Берлине, но пока его пускали на восток. После обеда с Маркусом Вольфом в дорогом ресторане рядом с посольством СССР, Генрих сообщил через пастора британской резидентуре о планах Штази. Вольф не скрывал, что Генриха хотят отправить обратно на запад:

– У вас есть опыт жизни в капиталистической стране, вернее, городе… – он подлил юноше белого пива с сиропом, – вы сообразительный молодой человек, мы вас давно приметили… – характеристики от командира части у Генриха были отменные. Ручался за него и офицер по политическому воспитанию:

– Комсомолец, активист, лучший ученик вечерних классов… – Генрих посмотрел на свои руки, – мне всю жизнь теперь придется искупать мои деяния… – от строительства Стены он отказаться не мог. В середине августа, всего за два дня, Берлин навсегда преобразился. Часть Генриха возводила Стену в центре города, на Потсдамер-плац. С лесов он видел крышу церкви, где его крестил пастор Бонхоффер:

– Я сам, своими руками… – в глазах закипали слезы, – совершаю преступление против моей страны и моего народа… – он помнил голос матери:

– Ставь благо государства выше собственного блага, как говорил дядя Джон. Но семья тоже бывает важнее наших чувств, милый…

Генриху надо было попасть в СССР, чтобы найти пропавшую кузину Марию, дочерей дяди Эмиля, чтобы узнать, что случилось с дядей Джоном. Он все равно дал себе обещание на тайной мессе, в домике сестры Каритас:

– Когда все закончится, – напомнил себе Генрих, – я вернусь домой, в Берлин. Я сделаю все, чтобы Стена рухнула как можно быстрее… – пока, следуя инструкциям из Лондона, ему требовалось найти тайник в парке Горького:

– Мистер Джеймс, то есть мистер Мэдисон из британского посольства, будет поддерживать со мной связь. Больше никто не знает, что я здесь, ни один человек. Очень хорошо, пусть так и остается… – за окном проплывал перрон Белорусского вокзала:

– Нас ожидает торжественная встреча… – вспомнил юноша, – наверняка, сюда пригнали наших будущих кураторов из Комитета, тоже изображающих героев труда… – мелькнул кумачовый лозунг: «Добро пожаловать в СССР». Генрих проводил взглядом красивую темнокожую девушку, с букетом алых гвоздик:

– Наверное, она из Африки. СССР борется за влияние в тех местах, привозит в Москву тамошних коммунистов. Они так делали перед войной, с немцами… – вагон, дернувшись, остановился. Пассажиры задвигались, зашумели. Генрих услышал звонкий девичий голос: «Ура! Ура героям труда, товарищи!». Незаметно закатив глаза, взяв свой дешевый чемодан, он пошел вслед за толпой, валящей на перрон.

Горела лампа под зеленым абажуром, мягко шелестели страницы. Склонив светловолосую голову над серым картоном папки, он едва слышно насвистывал. Надя узнала мелодию:

When the night has come

And the land is dark

And the moon is the only light we’ll see